Все говорят: китч, китч. Ото всех я слышал про него, но сам никогда не видел. Я-то уж точно, такой продвинутый коллекционер красивого искусства, владелец картин московских младонеоконцептуалистов, любитель кофе на миндальном молоке и рассветов на Гоа, хозяин отреставрированного крутой студией советского кресла 70-х, в котором так уютно смотреть “кино не для всех”». Так мог бы сказать наш лирический герой, если бы был — вот невидаль! — типичным потребителем китч-культуры. На удовлетворение и формирование подобных «единственно верных» и «самых уникальных» вкусов нашего героя работает самый большой и прибыльный сектор современной духовной сферы. А если посещение какого-нибудь центра современной культуры на бывшем винном заводе или электростанции все-таки вынуждает вспомнить это непереводимое ни на один язык словечко, изначально обозначавшее дешевые атрибуты мещанского быта, произнести «китч, китч» полагается с иронией, постиронией или даже метаиронией — вариант иронии зависит от прошаренности клиента. Но воронка продаж уже захлопнута, клиент не уйдет: липкие лапы китча, густо измазанные анилиновым сиропом простых человеческих стимулов и реакций, не выпустят никого. А есть ли куда бежать?
Барбиризация
Вечно юный монумент китча — кукла Барби. Но это не игрушка. Барби — мощный маркетинговый инструмент, с детства прививающий девочкам определенные стандарты. Если судить по популярности нового голливудского фильма, инфантилизация в мире уже достигла того уровня, когда «Блондинку в законе» и «Блондинку в шоколаде» можно считать серьезными драмами о достижении успеха. А параллельно кукла Барби продает детскую косметику с вишневым вкусом, розовые домики и автомобили — на этих кукол, по большому счету, должны молиться все модные дома мира вместе с автопроизводителями, фитнес-центрами и девелоперами.
Фраза, с которой начинается эта статья, знакома, пожалуй, всем, кроме жертв ЕГЭ, которые вступают в полусознательную жизнь полностью беззащитные перед индустрией китча и сами производят его без всякой задней мысли. Но попробуйте произнести ее вслух (или даже прочесть всю первую главу великой поэмы, она короткая) прямо там, на местах боевой славы на пути к Курскому вокзалу, там, где на исходе первой четверти XXI века ни один страдалец в радиусе пары километров не найдет стакана зубровки просто затем, что в качестве утреннего декокта люди ничего лучшего еще не придумали. В лучшем городе Земли среди блистающих электричек, благообразных пассажиров и веселых расписных заборов терзания лирического героя эпохи позднего брежневизма выглядят чересчур дико и производят комический эффект. «Что? На кабельных работах? А что такого неподцензурного можно сказать в удобной “Ласточке” на перегоне “Серп и Молот — Карачарово” посреди Москвы? Смешно как-то…» Но смеяться нельзя. Вот то, над чем хотелось бы смеяться, но нельзя или никак не получается, и есть китч.
Китч, хоть слово дико, ласкает глаз. Китч любим и популярен. Китч везде, но застенчиво скрывает свое имя — это роковая красавица в маске. И так было с самого начала.
На модели: винтажный костюм 1970-х годов. Туфли из новой коллекции обуви дизайнера Анастасии Панибратовой.
Новые супердамские романы
Кто читал «Сумерки», «Пятьдесят оттенков серого», «Орудия смерти» и тому подобные дамские романы нового времени? Сценаристы Голливуда еще никогда не падали так низко! Они научились превращать неумелые фанфики и инфантильные истории в мегапопулярные кинофраншизы (в основном посвященные тому, как все хотят серую невыразительную и унылую героиню). В формате роскошного блокбастера сентиментальная ахинея переходит в разряд отборного китча, и фильмы эти, как правило, намного более талантливы, чем оригинальные бестселлеры, из которых даже литредакторы не смогли — или не захотели? — сделать нечто более читабельное.
Когда-то давным-давно в Европе настали неспокойные времена (с тех пор мало что поменялось, но не будем о грустном). Нас интересуют нервные тридцать лет между Наполеоновскими войнами и Французской революцией: мир поделен великими державами, границы перекроены непонятно каким образом, по горам рыщут с оружием недовольные таким порядком вещей граждане, готовится почва для совершенно диких идей, во имя которых ни за что ни про что погибнут миллионы в следующем веке. В этот период в немецких и австрийских провинциях возникает новый художественный стиль, ни на что не похожий и похожий одновременно на все. А «все» — это ампир (дискредитированный Наполеоном, но от ампира и сейчас нам с вами никуда не деться, а двести лет назад тем более), австрийские рококо (иначе «стиль Марии Терезии») и неорококо и, конечно же, великий и ужасный романтизм. Гораздо позднее этот массовый стиль, оставивший нам тысячи красивых картин и предметов мебели, десятки тысяч блестящих безделушек и украшений назвали «бидермайер» — назвали в издевательских целях по фамилии литературного персонажа, автора карикатурных сентиментальных стишков. В ходу и более ясное определение: «сниженный ампир»; в начале XIX века еще не родилась публицистическая мода наклеивать на все маркетинговые ярлыки, но именно так, в сниженном регистре, этот провинциальный стиль и воспринимался современниками из числа носителей «высокой культуры»: как мещанское (можно сказать «буржуазное», для важности) опрощение сложных форм, низведение статусного атрибута до домашнего быта.
Демократизация высокого искусства в итоге породила сверхжанр, который мы называем, набравшись смелости, китчем.
Попробуйте свежим взглядом посмотреть на знаковую выставку футуристов «0,10» 1915 года на Марсовом поле в Петрограде. Миллионы за минувшие 110 лет видели знаменитую фотографию «уголка Малевича». Наверняка ее помните и вы: по двум стенам плотно навешаны черные прямоугольники разных видов, а высоко в углу на манер иконы висит Самый Главный Черный Квадрат (сейчас он в Третьяковской галерее). В целом публика 1915 года не знала, как на это смотреть, и жалела потраченного на билет полтинника. Однако прогресс было не остановить. Расцвел и забылся большой русский нарратив о «скифской степи»; германцы пускали газы; мир «добезцаря» уступил место разрухе и хаосу. И на фоне больших потрясений шли маленькие дрязги творческой богемы. Футуристы победили мирискусников. Малевич победил Шагала. Родченко победил Малевича. И уже к середине 1920-х все модницы Москвы, Петрограда, Харькова носили ткани с «производственными» орнаментами Поповой и Степановой. Позже их назовут амазонками авангарда, однако сами художницы отказались от «авангарда» еще во время битвы с Малевичем за ВХУТЕМАС и вслед за Родченко ушли в реальный сектор. В исторической перспективе, в стороне от богемных интриг, мы видим, что всего за 10 лет новая визуальная среда разрослась от нишевой экстраваганцы заумных футуристов до массового производства тканей, наружной рекламы, оформления общественных интерьеров и книжного дизайна. Подготовка к новой войне притормозила этот шабаш, но… поставьте себя на место мещанина (да хоть «буржуа»), сохранившего в десятилетии большевицкой кутерьмы не только жизнь, но и остатки самоуважения. Вы видите, как в фиале символизма самозародились, как мухи из грязи, чудовищное «пролетарское» искусство — с одной стороны, а с другой — разносортные «авангардизмы». И те, и эти сбросили с парохода современности все, до чего дотянулись, включая собственных теоретиков и их теории. Визуальная среда кругом вас полностью изменилась: место культуры заняло нечто, что культурой не является. Сегодня это «нечто», победившее культуру, мы бы назвали китчем.
На моделях предметы одежды с камуфляжным принтом. Сумка из металла и ошейник из металла Monsieur Lunatique, дизайн Михаила Редина. Туфли из новой коллекции дизайнера Анастасии Панибратовой. Представительские автомобили на переднем плане: Nissan President и Toyota Century.
Гламуризация войны
Во время Первой Мировой возник феномен гламуризации войны с его «военными» яйцами Фаберже и подражанием военной форме в одежде. Прошел век, и прочно вошедшие в нашу жизнь вооруженные конфликты снова ввели в моду хаки, камуфляж, сапоги а-ля берцы и многие другие аксессуары, характерные для военной формы. Многие предметы на моделях выполнены из камуфляжной ткани разных видов. А представительские машины напоминают о выгодоприобретателях, тех, кто руководит армиями и корпорациями и для кого, по Мелу Бруксу, «политика и история — это шоу-бизнес».
Век назад Россия была в авангарде, как теперь говорят, «художественного процесса». И нет ничего удивительного, что словцо «Kitsch», придуманное для обозначения массовых художественных поделок низкого жанра в конце XIX века, в течение 1930-х вошло в широкий оборот. Это произошло благодаря трем ведущим западным теоретикам культуры: Герману Броху, Теодору Адорно и Клементу Гринбергу. Все трое полагали Kitsch вредным и опасным явлением. Так, эссе Броха о китче носит название «Зло в системе ценностей искусства», а известная статья Гринберга «Авангард и китч» прямо определяет китч как антипод высокого искусства, его арьергард по отношению к авангарду. Именно Гринбергу мы обязаны господствовавшей весь прошлый век бинарной оппозиции «китч — авангард». Впрочем, он был марксист, а им нельзя без борьбы противоположностей.
Будучи марксистом, Гринберг считал авангард вершиной традиционной художественной формации, передовым средством производства искусства. А китч, соответственно, механическим индустриальным копированием культурных образцов для невежественных масс. Этот важный текст до сих пор штудируют в школах современного искусства, но есть нюанс. Перечитывая «Авангард и китч» сегодня, нетрудно заметить яркие депрессивные ноты, с которыми Гринберг вынужден констатировать крах авангардистского социального проекта. От огорчения он даже записывает в китч так называемое тоталитарное искусство, включая в него Илью Репина. А спустя несколько лет навсегда изменяет европейскому авангарду в пользу американского абстрактного экспрессионизма — Джексон Поллок, Виллем де Кунинг и прочие друзья битников — и никогда не поймет пришедшей им на смену молодой расчетливой шантрапы, которая жестоко посмеялась над скучной серьезностью и дзен-буддизмом битников и взяла на вооружение термоядерный микс юной американской массовой культуры и китча.
Пока унылые европейцы травили друг друга газами и молотили из пулеметов, Америка богатела. 1920-е — «Эра процветания», Prosperity. 1950-е — «Золотые пятидесятые», American Dream. Индустрия ширпотреба и перепроизводство ненужных вещей обеспечило убедительную победу главному художественному стилю новейшего времени. Конечно же, это был китч.
На модели образ, собранный из одежды и обуви конца 1970-х – начала 1980-х годов. Мебель: ставшие классикой модели — кресла Ralph Lauren и диван Stickley. Ковер Ушак из шелка, шерсти и конопли из Декораторского ателье Марка Патлиса.
Тиражный гламур
Привет, запретграмщицы! Что сегодня нужно гламурной личности? Показное стремление к публичному признанию. Гламур 2000-х давно стал синонимом китча, но и новый гламур продолжает быть — или казаться? — симулякром роскошного. За ним не всегда стоит истинное богатство, но иллюзии состоятельности и привычки к роскоши поддерживать строго необходимо. На этих иллюзиях стоит мир доступного каждой гламура. А еще гламур — это тиражное счастье, которому можно обучиться на «марафоне желаний». Учиться дорого, но зато в конце сказочного пути счастье приходит даром.
В социальных сетях желание казаться, а не быть, приобретает гротескные черты, а китч в его исходном значении пошлости переехал туда, за глянцевый экранчик, где гораздо красивее, чем в жизни, кажутся бьютифицированные лица с непременными атрибутами «успеха»: губы-пельмени, кристаллы Swarovski, сумки Birkin и прочий известный набор. Кстати, сама Джейн Биркин частенько появлялась на люди с корзинкой — икона стиля могла себе позволить такой образ.
Китч — это полная противоположность дефициту. Китч — это предметы, собранные из излишков элитарных кодов. Китч возникает всегда, когда сложноорганизованная культура спускается в массы. Китч — синдром перепроизводства культуры, когда разница между шедевром и его дешевой копией становится исчезающе малой.
Главная характеристика китча — пренебрежение подлинностью, аутентичностью и стремление к техническому (для единичных предметов) или технологическому (для массмаркета) совершенству. Забавный, но типичный случай произошел 40 лет назад с мегапопулярной панк-группой The Clash. Их альбом Cut the Crap (1985, Columbia Records) был записан настолько чисто и современно, что заслужил ненависть армии поклонников и вскоре привел к распаду группы. С точки зрения тогдашних английских панков — а тогда это были парнишки с рабочих окраин — этот диск был настоящий Kitsch и отстой. Пластинка никогда не переиздавалась.
Лет через десять судьба отомстила панкам, и они превратились в увешанных китчевой атрибутикой школьников, паркетных неформалов выходного дня. Китч — суррогатная культура блестящей и душераздирающей сентиментальности. Потребитель китча не получает ничего, кроме ударного wow-эффекта и нужды постоянно догоняться, — точно как в американские золотые пятидесятые требовалось ежегодно менять автомобиль и стиральную машину. Диско-революция была величайшим антимодернистским проектом: освобожденный, но зарегламентированный человек высокого модерна, прилично устроенный в проекте линейного будущего, вдруг очутился на всемирном танцполе в ослепительном сиянии блесток и цветомузыки: каждый удар бочки — новый серотониновый пик. Life in plastic, it’s fantastic! И ничего не значит, что Барби совсем не похожа на человека.
Барочные конструкции китча используют внешние формы высокой культуры и снимают ее «элитарный» статус. Коринфский ордер составлен из классических, и Тит Ливий относился к нему весьма скептично — но народу нравилось. Коммерческий проект Братства прерафаэлитов, взявшихся осваивать образцы Раннего Возрождения, имел бешеную популярность и быстро развился до подлинно массового бума копий и репродукций красивых и трогательных картин. Более того — младший прерафаэлит Уильям Моррис, ученик Россетти, первым в мире назвал себя дизайнером, основал компанию Morris, Marshall, Faulkner & Co и вместо изготовления штучных chef d’oeuvres, как прочие художники, занялся работой по непосредственному оформлению интерьеров обоями, витражами, мебелью и т. п. Аналогичный бизнес-проект русских передвижников, пошедших вместо Академии художеств буквально в народ, на Нижегородскую ярмарку, с жизнеподобными тематическими картинами удобного размера, имел колоссальный успех, несмотря на насмешки академиков. Все это — яркие образцы китча в мире чистого, высокого искусства, которому оставалось жить совсем недолго.
Как предшественник современного китча, бидермайер в XIX веке взял мотивы и приемы современных ему художественных стилей и упростил их до комфортного использования в быту новым массовым потребителем, — так и китч в XX веке освоил приемы революционного авангарда, адаптировав их для широкой публики. Что бы там ни писали великие, скучный Гринберг и конформист Гройс, главное достижение авангарда — легитимизация варварства, открытие возможности забыть о сложной культурной норме. Удар — все рассыпано, и некуда деваться, вам остались только сбитые коленки. Визуальную среду сегодняшнего дня определила великая русская инновация: прорыв от искусства частного и уникального к тиражируемому искусству масс. Не как разовая инициатива предприимчивых прерафаэлитов или передвижников, а как мейнстрим.
Антиквариат и предметы советской эпохи, представляющие традиционные русские ремесла и промыслы: предметы обихода, утварь, одежда и аксессуары.
Русская экзотика
Нам, носителям русской культуры, странно видеть исторические атрибуты в современном быту и интерьерах. Сотни лет в России царит аксиома, которая формулируется кратко как «все иностранное лучше». Поэтому в массовом сознании хохлома — безвкусица, а «флористика» Морриса — шедевр. Но при умелом подходе любой народный промысел можно превратить в китч со знаком плюс. Взять, например, памятный бар Дениса Симачева в Столешниковом или интерьеры Дарьи Васильковой. Однако розовые шапки и гламурные телогрейки вряд ли войдут в массовую моду, как их ни рекламируй.
Практически одновременно с расцветом «аэростиля» в дизайне Американской мечты (даже сегодня мы хорошо его помним: огромные хромированные «плавники», круглые циферблаты, летящие обводы; это и Cadillac Eldorado 1959 года, и холодильник «Москва» 1951-го) славу абстрактного экспрессионизма и его огромных пятнистых полотен, часто создававшихся при поддержке психорасширяющих средств, затмевает новое революционное направление: поп-арт. Его практик и теоретик Ричард Гамильтон так определял новый стиль: «популярный, недолговечный, преходящий, дешевый, массовый, молодой, остроумный, сексуальный, шуточный, шикарный и Большой Бизнес». К этому исчерпывающему определению можно добавить только одно: бесконечное воспроизведение.
Знаковый для поп-арта коллаж Гамильтона носит убедительное название «Что делает сегодняшние дома такими разными, такими привлекательными?» и был представлен на выставке This is Tomorrow в Лондоне в 1956-м. На нем действительно отражено вот это все: супермужественная и гиперженственная фигуры, мощная бытовая техника, декоративный постер и красивая картина, вид на кинотеатр за окном. Стиль поп-арт стал убедительным отражением молодой Американской мечты, но для Старого Света, отягощенного долгой и мрачной историей, оказался практически синонимом китча.
Огромные комиксы Роя Лихтенштейна, блестящие, будто хромированные, натюрморты из ширпотреба Джеймса Розенквиста, мультиплицированные портреты Энди Уорхола были настолько чрезмерны, настолько внехудожественны для консервативного зрителя (мы помним, что даже продвинутый критик Клемент Гринберг не понял новый стиль, сразу заявивший себя «массовым»), что немедленно стал известен на весь мир, а в самой Америке обратил на себя внимание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Поп-арт в Нью-Йорке в 1950-е — это примерно как десант в Москву ста экземпляров Жанны Агузаровой. К сожалению, она была одна и недолго. А художники поп-арта, многие из которых пришли из мира рекламы, умели пользоваться техникой и широко тиражировали свои изделия. Неудивительно, подражатели появились там, где ничто не предвещало.
Курьезный национальный извод поп-арта — русский соц-арт. Имея под собой вместо молодой и энергичной американской культуры Достоевского, водку, мороз и Брежнева, он был не чем иным, как китчевой пародией на Большой стиль. Основоположники соц-арта Комар и Меламид начали с пародий на советские плакаты и закончили ампирными картинами о встречах Сталина с нимфами. Известный соц-артист Леонид Соков колотил из нестроганой доски генсеков и медведей, до недавних пор его гигантский треугольный «Пакет молока» можно было видеть в Новой Третьяковке.
На модели: винтажное шелковое платье и декоративная перевязь, в качестве мантии использована вышивка крестом с мотивом «подсолнухи», дизайн французский начала XX века. Головной убор из полированной латуни работы художника Михаила Редина. Золотые туфли из новой коллекции обуви дизайнера Анастасии Панибратовой. На стене: гобелен фламандской школы, сотканный в конце XVII века, из коллекции Декораторского ателье Марка Патлиса.
Ковер на стене
Еще до развала Советского Союза ковер на стене стал одним из символов плохого вкуса. Случается, что даже гобелен на стене вызывает у поборников хорошего стиля нервный припадок. Мы решили усугубить ситуацию и окружить нашу модель роскошными историческими гобеленами неприличной стоимости, которые больше уместны в замках или дворцах: любые другие интерьеры для них слишком демократичны.
В силу политических обстоятельств чуть позже, но куда ярче выстрелил в Китае так называемый политический поп-арт и примкнувший к нему цинический реализм. Если вы видите на картине огромную лысую башку с кривыми зубами — это он и есть, а конкретно художник Фан Лицзюнь. Хохочущие круглоголовые персонажи — это уже Юэ Миньцзюнь. Для них обоих, также как для Юй Юханя, Ван Гуанъи, братьев Гао и многих других художников из молодежных объединений 80-х китч был неизбежен. Очень быстро, за несколько лет освоенная молодыми художниками западная арт-критика, умноженная на соцреализм, плюс немного почвенничества — эта известная нам смесь хорошенько забродила еще в первой китайской авангардистской группировке «Звезды» (собственно, это и была не группировка, а два десятка тихих диссидентов, получивших возможность дважды выставиться в 1979 и 1980 годах). Решающий толчок был получен на выставке Роберта Раушенберга в Пекине в 1985-м. Передвижной проект классика поп-арта увидели 300 тысяч человек; выставка имела такой же ошеломительный для нового китайского искусства эффект, как Американская выставка в Сокольниках 1959 года на наших нон-конформистов: в одну ночь все стали рисовать по-новому.
Сочетание двух заимствованных формальных систем, американского поп-арта и советского соцреализма, взятых без товарного изобилия Американской мечты и русской академической традиции, могло бы стать постмодернистским курьезом, — но, будучи наполненным национальным содержанием и пафосом нью-вейва, превратилось в дистиллированный китч. В экспортном варианте молодой китайский совриск имел колоссальный успех на долларовом арт-рынке, обогнав по капитализации многих старших коллег и, как говорила одна ученая дама из Англии, даже сами бренды, когда-то служившие питательной средой для поп-арта. Ее восторги можно понять: с начала 90-х сделав ставку на новое китайское искусство, Карен Смит сделала себе отличную карьеру.
Поп-арт в Японии, куда не проникла «коммунистическая чума», имеет более давнюю историю, обычно его отсчитывают с имени Таданори Йоко, дизайнера, сочетавшего товарный фетишизм поп-арта, орнаментику югенд-стиля и традиционные мотивы японской гравюры на дереве. Его хорошо известный в России приятель Юкио Мисима полагал графику Таданори «между вульгарными билбордами с рекламой низкопробных шоу во время храмовых фестивалей в память погибших на войне и красными банками колы в американском поп-арте, — вещами, которые есть в нас (японцах), но которые мы не хотим видеть». Поколенческая драма не обошла обоих стороной: про конец Мисимы все знают, а Таданори в 70-е тусовался с Ленноном и Сантаной и ушел в психоделический мистицизм, откуда живыми не возвращаются.
С периодом американского экономического спада 1970-х совпал феномен «японского экономического чуда». Новый американский депрессивный жанр, киберпанк, использует гиперболизированные японские декорации. В них развивается культовый «Бегущий по лезвию» и «Трилогия Моста» Уильяма Гибсона и много чего еще. С другой стороны мира Харуки Мураками в то же самое время помещает своих странных персонажей в мир, взятый с поп-артистских плакатов, где теснятся музыкальные автоматы, гамбургеры, пиво и рок-н-ролл. Этот своеобразный wow-фетишизм оказался эффективным средством диалога культур в эпоху товарного изобилия. Удивительно, но фантастически вычурные средства передвижения, которые мы видим в классических «Назад в будущее» и «Безумном Максе», имели реальные прототипы в японской субкультуре босудзоку.
Модели позируют в гараже, обитом искусственным мехом, рядом с автомобилем босудзоку Honda Prelude 1984 года выпуска. Надпись переводится как «ведро».
Босудзоку
Фантастически вычурные машины, например, из «Назад в будущее» или «Безумного Макса», имели реальные прототипы из японской субкультуры босудзоку, которая началась с молодежных банд на расписных мотоциклах. Со временем они исчезли, но страсть расписывать транспорт и тюнинговать его по самые гланды у японцев осталась. Все без исключения стили босудзоку-тюнинга совершенно нефункциональны, но эти машины не для езды, а для wow-эффекта.
Точнее сказать, «субкультурой» она стала в наш вегетарианский век, а в 70-х это были молодежные мотоциклетные банды с отчетливым душком ресентимента и культом камикадзе. В форме Второй мировой войны банды босудзоку на разукрашенных мопедах наводили ужас на обывателей, но в первую очередь на себя самих: в середине 70-х в стране было более 500 враждующих группировок босудзоку. Власти боролись и запрещали, а сами байкеры старели и, наконец, пересели на автомобили, затюнингованные по самые гланды. Все пять основных стилей босудзоку-тюнинга безумно нефункциональны, на них неудобно ездить, но эти машины не для езды, а для производства wow-эффекта.
Японцы, жители тесных островов, относятся ко всему всерьез. Что для нас китч, то для них вариант нормы. Пожалуй, только об эталонно-китчевом творчестве Яёи Кусамы не получится говорить без привлечения психиатрических терминов — так мы и не станем: Кусама уникальна. А ее младшие сограждане, художники и дизайнеры движения superflat, совершенно серьезно считают себя продолжателями традиций японского искусства.
«Суперплоские» вещи вдохновлены не только аниме и мангой, что лежит на поверхности для типичного европейского потребителя массовой культуры. Такеши Мураками, лидер направления и автор термина, относит к суперплоскому стилю — например, Хокусая и других художников укие-э. Superflat перерабатывает и традиционный японский театр, и лоликон-стайл 90-х, и культуру отаку 80-х. В этом разноцветном винегрете все для нас, северных варваров, как-то чересчур — слишком ярко, слишком броско, слишком агрессивно; все приметы китча налицо. Опять будто бы life in plastic и ничего больше? Но не все так просто. Глядя на кричащие цвета суперплоских картин, японец балдеет от своей тысячелетней культуры и не скрывается.
Hello Kitty в этом году исполнилось 50 лет и этот персонаж гораздо серьезнее, чем Barbie. Но у москвича, а пуще того ленинградца, все чересчур яркое вызывает смешанные чувства, для которых не всегда находятся верные слова. Мы испорчены климатом, «толстоевским» и коммунизмом. В нашем пруду топятся, на люстре вешаются, у стены расстреливают, ложатся на рельсы вместо ехать и умирают от водки вместо радоваться. Зато мы умеем смеяться над красотой. Равноценный ли это обмен?
Китч становится прекрасен, когда перестаешь ожидать от культуры вселенского подвоха. Неужели пластиковые интерьеры под Петродворец в придорожной шашлычной на трассе Е95, одиозные слоники на комоде, «Подмосковные вечера», ритмы Джорджо Мородера и розовощекая Пэрис Хилтон менее привлекательны, чем депрессивный яд, бесконечный тупик, кровавые слюни и сопли? Может быть, есть смысл в лозунге 1968 года «Да здравствует массовое творчество, нет буржуазному бескультурью!», который прошедшие десятилетия перевернули с головы на ноги? Ведь если бы жизнь была сплошной трагедией, она бы давно закончилась.
К счастью, у нас есть к чему стремиться. Булкохрустный Илья Глазунов и конфетный Никас Сафронов, фриковатая Волочкова и рафинированный Киркоров, царь царей современного русского китча, — все эти подвижники бесчеловечной, внехудожественной сверхкрасоты не дают нам расслабиться с грустной книжкой или классической оперой, где в либретто не снимают штаны для смеху. Великий и ужасный китч говорит нам на ежедневном пути к Курскому вокзалу, что жизнь никогда не остановится, как бы нам этого ни хотелось, и красота красивая для гипермозгов и супертел, такая манкая и привлекательная, существует как всесильная идея и неизбежно победит. Надо только подождать. И перестать грустить.
За помощь в подготовке и проведении съемки редакция благодарит Декораторское ателье Марка Патлиса и Музей японских автомобилей Buckets Empire.
